Поэт, эссеист, переводчик поэзии и прозы
Дмитрий Веденяпин родился в 1959 году в Москве.
Автор поэтических книг «Покров» (1993), «Трава и дым» (2002), «Между шкафом и небом» (2009), «Что значит луч» (2010), «Стакан хохочет, сигарета рыдает» (2015), «Домашние спектакли» (2015), «Птичка» (2018), «Папа говорит по телефону» (2020), «Что Париж — бери выше» (2020),
а также переводов поэзии (А. Поуп, Т. Харди, П. Пирс, П. Колум, Ч. Уильямс, Ч. Симик, К. Кролов, Р. Шаукаль, А. Шенье, П. Польжан, В. Шимборска, Я. Подсядло и др.)
и прозы (М. Каннингем, И.-Башевис Зингер, Брюс Чатвин и др.).
Автор эссе «Три фестиваля. Записки русского путешественника»; «Еврейский-писатель-Зингер»; «Аркадий Акимыч»; «О Шифферсе»; «Римская осень»; «Повторите нам!.. (Меморандум Квиллера)»; «Уроки английского»; «Моя Москва».
Лауреат литературных премий, в том числе премии Союза писателей Москвы «Венец» (2004 г.); Большой премии «Московский счёт» (2009 г.); премии-стипендии Фонда Иосифа Бродского (2011); премии «Поэзия» (2019) и др.
Участник многих поэтических фестивалей и творческих вечеров в России и за её пределами.
Ведёт цикл встреч «Человек в других людях» в доме-музее Б.Л. Пастернака в Переделкино.
Редактор — Клементина Ширшова
Время в раю
* * *
Слова стоят, как стулья на песке.
В просветах между ними видно море,
И тишина висит на волоске
На волосок от гибели, в зазоре
Зари, в пробеле воздуха, в пустом
Приделе на потрескавшемся фото,
На небе, перечёркнутом крестом
Пушистыми следами самолёта
И наведённой радуги; прилив
Шуршит волной, серебряной с изнанки,
И мальчик в туго стянутой ушанке
Сквозь снегопад у дома на Таганке,
Не отрываясь, смотрит в объектив,
Как в форточку в пространство пустоты,
Где прыгают бессолнечные спицы,
Как в зеркало, где — против всех традиций
Магического знанья — если ты
Не призрак, — ни пропасть, ни отразиться.
НАЧАЛО ВЕКА
Площадь перед дворцом (в городе Китеже) —
Пусть пионеров — всё-таки тьма мигала
Снегом, когда из трамвая (номер забыл уже)
Мы вылезали у сводчатого портала.
Мы вылезали и попадали в шахматный
Вечер зимы, просто идущий мимо,
Вместо и после субтропиков Вишакхапатнама
В сказке про гроб на колёсиках в сердце Нарыма.
В сердце Нарыма, в чёрном квадрате, в белом
Царстве зимы, страшно сказать, в безгрешной
Смертной любви всё перепачкано мелом,
Каждая дверь — и король растерялся, конечно.
И король растерялся, и всё растерялось: дом,
Citizen Rosebud — детские санки;
В раковине зимы глухо, как в танке;
В чёрном квадрате (Малевич тут ни при чём)
Белый квадрат — фрейлина, где принцесса? —
Ночь, перламутр и вата мечутся врозь.
В озере Светлояр световая завеса.
Старое кончилось, новое не началось.
ОЗАРЕНИЕ САИД-БАБЫ
1
Вдруг начались серьёзные дела.
Как бы погасли солнечные пятна.
Жизнь, что была, взяла и уплыла,
Как облако, немного безвозвратно.
На яблоне сидит «павлиний глаз»,
«Лимонницы» калитку украшают,
Мерцая, «адмирал» пустился в пляс…
Но бабочки уже не утешают.
Горит отдельно эта красота,
Отдельно птицы тенькают и вьются.
Старик в пенсне кричит: «Я сирота»,
Смешно кричит, и в зале все смеются.
Однажды, тыщу лет тому назад,
Я тоже был один на целом свете:
Проснулся — дом молчит, и дачный сад
Молчит, пустой, и в нём сверкает ветер;
Мир обезлюдел; никакой мудрец,
Я точно знал, не сможет снять проклятье,
Пока между деревьев наконец
Не замелькало бабушкино платье.
Приходит страх, и смысл лишают прав.
Недаром в мире пауза повисла
Как грустная неправда тех, кто прав,
И стрекоза «большое коромысло».
В огромном чёрном городе зимой
Метёт метель на площади Манежной,
И женщина, укрывшись с головой,
Лежит без сна в постели белоснежной.
Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь,
А в воздухе, как дым от сигареты,
Соткался знак, что дверь — не там, а здесь
В пещеру, где начертаны ответы
На все вопросы: о природе зла,
Путях добра и сокровенной цели
Всего вообще… Серьёзные дела!
Я ж говорил! А вы: «Мели, Емеля».
2
Стеклянная дверь, ночь и лес звёзд,
И просто лес, и море холмов, и просто
Море, и — меньше секунды (прост
Странный совет) нужно — не девяносто
(В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба —
В буквах как звездах-снах в небе пустыни.
«Птица, кот и собака, — крикнул Саид-Баба, —
Вы свободны отныне!
Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, —
Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, —
Вот и дверь, — ахнул он, — если так, может быть — разве нет? —
Просто дверью — стеклянной».
В КОМНАТАХ ВРЕМЕНИ
Дверь приоткрыта.
За столом,
спиной к несуществующему зрительному залу
сидят несколько (трое?) мужчин в белых рубашках.
Единственный смущенный зритель-сосед,
пробегая мимо по коридору,
вежливо отводит глаза,
но всё-таки успевает заметить
загорелые шеи
и красивые,
что называется, благородные
мужские затылки,
и даже
то вспыхивающие, то гаснущие
в слоистой глубине по ту сторону стола
одухотворённые женские лица.
Да, кажется, одухотворённые…
Что там мелькает в комнатах времени?
Стихотворение?
В МАЕ 1959 ГОДА
Когда в антракте
она гуляла по театральному фойе,
разглядывая огромные актёрские физиономии на стенах,
к ней подошёл
импозантный господин средних лет
в лакированных туфлях и с галстуком-бабочкой.
«Простите, — сказал он низким бархатным голосом
карикатурного соблазнителя, —
мне кажется, я вас где-то видел.
Может быть, на вечерах у Гольденвейзера?»
Почему-то мне стало ужасно смешно,
я не выдержал и расхохотался,
и впервые пошевелился так,
что мама это почувствовала
и радостно улыбнулась седоватому джентльмену,
а на самом деле мне,
сидящему у неё внутри.
Потом она засмеялась и зачем-то сказала:
«Может быть»,
хотя никогда в жизни
не была на вечерах у Гольденвейзера.
Тут появился папа,
и господин в бабочке,
выразив надежду на новые встречи,
галантно удалился,
а мы с мамой продолжали хохотать,
повторяя про себя:
«На вечерах у Гольденвейзера»,
и никак не могли остановиться.
СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ
Я хочу на «тот свет» прийти
с носовым платком. Ни чуточки меньше.
В.В. Розанов
Всё-таки очень трудно
представить себе рай.
Хотя,
если постараться,
то можно.
Для начала
надо вообразить
абсолютно прекрасное самочувствие,
какое
последний раз
было у тебя, наверное, лет в шесть.
Нет! Ещё лучше.
Потом — родные.
Все живы-здоровы.
Сказано, что в Царствии Небесном
не женятся и не выходят замуж —
слава Богу! —
но про еду ничего не сказано.
Поэтому вполне можно представить,
что бабушка
стоит у райской плиты
(кстати, не так уж сильно отличающейся
от двухкомфорочной электроплитки,
которая была у нас в Александровке),
помешивая что-то райское
в райской кастрюльке.
Баба Нюра ушла в райский магазин.
Папа собирается на райскую работу.
Мама шьёт бабушке райское платье…
После обеда мама с бабушкой
читают,
устроившись под соснами
на широкой райской раскладушке.
День полон множества других райских чудес.
Вопреки расхожему мнению,
основанному
на неверно понятом библейском стихе,
время в раю
есть.
Естественно, не такое, как здесь.
То же касается и пространства.
Принцип трёх единств,
насильственный
и для земной драматургии,
в драматургии небесной
просто отменён.
Наши самые смелые представления о свободе
посрамлены.
Говорю это на тот случай,
если кто-то уже собрался
обвинить меня
в чересчур жёсткой режиссуре.
Мол, бабушке,
может быть,
совсем не хочется стоять у плиты,
а то и, вообще, быть бабушкой,
а папе — ходить на работу,
даже райскую.
Конечно, в раю
каждому дарована способность
находиться где угодно, когда угодно.
В том числе,
в разных местах одновременно.
А понятия возраста
там вовсе не существует.
Былое сбудется опять,
по-видимому,
вернее,
невидимому,
означает следующее:
главное прошлое —
единственное,
что тут
точно есть —
станет частью того,
чего тут нет
и не может быть,
а именно
будущего
(в настоящем смысле этого слова),
или —
sub specie aeternitatis —
настоящего
(в будущем смысле),
которое —
представляй-не представляй —
другое, другое, другое…
Аудио: Дмитрий Веденяпин читает стихотворение «Старые фотографии»
КАРТМАЗОВО
Пам — пауза — пам — пауза — па-па-па-па-па-па-пам…
Киевское шоссе. Жженов и Смоктуновский.
Время в пику клише продолжается там.
Просто длится и длится без остановки.
Киноконсервы времени. Ладно. Причём же тут
Остановка «Картмазово»? Её-то ведь нет на плёнке.
Автобус 511-й. Двадцать минут —
И настоящий лес: сосны, берёзы, ёлки.
В то воскресенье с нами, точней, с отцом
Почему-то ещё была его коллега.
Неприлично красивая, с умным живым лицом,
Магнетическим голосом, солнечным смехом.
Мы сыграли в футбол, а в какой-то момент
Я с подачи отца после глупых преамбул,
Не на шутку смущаясь — мне было четырнадцать лет —
Стал показывать ей приёмы самбо.
Я, конечно, не делал бросков, только обозначал,
Мол, когда ваш противник вот так, можно сделать вот этак,
И она улыбалась, кивая, и ветер качал
На дорожке за ней тени листьев и веток.
Киновечность пустого шоссе. Там и тут, тут и там.
Что-то было в её удивительном смехе.
Пам…Пам, — замурлыкал отец — па-па-па-па-па-па-пам…
Эй, автобус, ты где?.. Ну а он всё не ехал.
ТЁТЯ ДОСЯ
Не хочется банальностей и бредней.
Я помню полноту и доброту,
И как она несёт пакет со снедью
На пляж… Бульвар Французский весь в цвету.
Из слов её я помню только лишь
Вот эти вот потом по телефону
Мне ахнутые: «Что ты говоришь?!»
И что-то вроде стона.
Но это было позже, а тогда
Утёсов пел про тоже патефончик,
Мы пили чай, к которому всегда
Мне полагались сахар и «лимончик».
Был сахар сладок, а «лимончик» кисл.
Позавтракав, мы шли на пляж с пакетом.
И если в чём-то сохранился смысл,
То в этом.
* * *
Сквозь скорбный скрип пружин и космы
Подъездной тьмы
Я выходил в открытый космос
Другой Москвы.
Другой не потому что Брежнев
Или Хрущёв,
А потому что жизнь безбрежной
Была ещё.
То небо как бы не кончалось —
Не так как тут,
И утро плыло и качалось,
Как парашют.
Был город жёлтым, небо синим,
Темнел подъезд,
Я плыл, как точка, посредине
Бездонных бездн
И мысленно, что твой Овидий,
Смотрел сюда
И всё-не всё, но что-то видел
Уже тогда.
* * *
Счастья было много-много,
А теперь тю-тю.
Тварь дрожащая тревога
Делает кутью.
Рис, изюм, немного мёда,
Можно чернослив.
Равнодушная природа
Смотрится в залив.
Слышен чаек крик сердитый,
Комариный смех.
Где защита? Нет защиты.
Удалили всех.
Удалили, поселили
Непонятно где.
Серебристый призрак пыли
Ходит по воде.
* * *
Дождь хлопает по листьям. Дача. Свет,
Какой бывает утром на террасе,
Когда тебе шесть с половиной лет
И три просторных месяца в запасе
До школьной смутной суеты сует.
Из банки на столе торчит букет
Лесных цветов с пчелой посередине,
Почти кино — три цвета: белый, синий
И розовый, нет, всё-таки четыре,
Ещё, конечно, жёлтый тоже есть.
Жизнь светится, как свечка в фонаре,
Как смысл и звук, один внутри другого,
Из той статьи (чтоб не сказать, норы)
О тайне века и природе слова.
И что бы ни случилось: мор, война,
Как адские бы ни ярились силы,
Какие б ни настали времена,
Но то, другое, тоже было, было.
